Имперская графиня Гизела - Страница 86

Он протянул руку в ту сторону, где сидел князь, неподалеку от одного из буфетов. Перед его светлостью стоял министр с полным стаканом в руке. Его превосходительство, как казалось, был в столь оживленном настроении, что напрасно бы в его жестах, в его улыбающемся лице стали искать равнодушно-неподвижную маску дипломата. Вероятно, в эту минуту он провозглашал тост, полный веселости и остроумия, предназначенный лишь для уха его светлости и некоторых из близстоявших кавалеров, — члены этого маленького избранного кружка смеялись и, обменявшись выразительными взглядами, подняли стаканы.

— Вы правы, там никто не хочет думать о непогоде, нависшей в воздухе, — сказал португалец. — Но буря разразится, — прервал он сам себя, опуская голову так низко, что молодая девушка почувствовала его дыханье на своей щеке. — Графиня, вернитесь в ваш тихий Грейнсфельд! — прошептал он с мольбой в голосе. — Я знаю, что эти тучи несут удар и для вас.

Смысл его слов был темен, как прорицание… Какие противоречия скрывались в намерениях этого странного человека! При каждой встрече он обнаруживал неприязненность к ней, но в то же время оберегал ее от падения в каменоломнях и теперь, предостерегая о наступлении грозы, просит скорее укрыться от нее… И почему именно ее?.. Там только что промелькнула красная шапочка… А-а, прекрасной, темно-каштановой кудрявой головке немного времени понадобится, чтобы скрыться от непогоды, — Лесной дом так близко, в самый момент опасности можно спасти свою лучшую драгоценность под собственной крышей…

Сердце ее наполнилось несказанной горечью.

— Я поступлю так, как другие, и преспокойно останусь здесь, — добавила она мрачно, почти жестким голосом. — Если гроза эта несет удар и для меня, то и я с твердостью буду ожидать его.

Она почувствовала, как спинка скамейки задрожала под его рукой.

— Я полагал, что говорю с женщиной, которая вчера, по собственной воле, шла, опираясь на мою руку, — проговорил он, после небольшого молчания. Этот неуверенный тон показался Гизеле глубоко раздражительным. — К ней обращаюсь я, несмотря на только что испытанный решительный отказ, вторично… Графиня, последний раз вы видите меня близ себя — через час вам станет известно, какого жестокого противника вы имеете во мне.

— Мне это известно и теперь.

— Нет, это не так, если вы столь упорно отказываетесь исполнить мою просьбу… Я был дурным актером — не выдержал роли, забыл ее… Рука, которая должна нанести удар, дрожит… Я могу только сказать еще раз: «Бегите, графиня!»

Она обернулась и взор, полный душевной муки, устремила в лицо неумолимого противника.

— Нет, я не уйду! — проговорила она дрожащим голосом, с горестной улыбкой на судорожно подергивающихся устах, — Скажите лучше, что вы недостаточно резко высказывали до сих пор свое презрение ко мне!.. Но будьте покойны, я могу вас уверить, что презрение это вполне прочувствованно мной… Я не уйду!.. Наносите свой удар! В эти немногие дни я научилась страдать, я знаю слишком хорошо, что значат душевные муки!.. Вы сами приучили меня к этим ударам — вы должны увидеть, я с улыбкой принимаю их!

— Гизела!

Имя это, как стон, слетело с его уст. Руки его коснулись золотистых, рассыпавшихся по плечам волос девушки, и страстным движением он прижал их к своему лицу.

— Я был слаб, а теперь буду еще слабее, — продолжал он, медленно поднимая голову. — Говорят, что в предсмертный момент душа утопленника ощущает все наслаждения и горести, испытанные ею в жизни, — я стою теперь перед этим решительным последним мгновением, и в душе моей проносится все, что было радостью и горем моей жизни.

Он снова приблизил лицо свое к лицу девушки, которая с замирающим сердцем не спускала с него глаз.

— Посмотрите на меня еще раз так, как вчера, когда мы стояли над пропастью, — продолжал он. — За долгие, скрытые страдания только эту блаженную секунду!.. Графиня, жизнь моя на юге была полна дикой деятельности и опасных приключений. В борьбе со стихиями я пытался заглушить крик душевной муки… Гоняясь день и ночь за тиграми и медведями, я познал наслаждение видеть у ног убитого врага, но никогда у меня не хватало мужества подстрелить лань — мне чудилась душа в ее кротких глазах…

Он замолк.

Тихая улыбка играла на его красиво очерченных губах; взор девушки с выражением горячей нежности устремлен был на него… Глубокий вздох поднял его широкую грудь, улыбка исчезла, он провел рукой по лбу, как бы желая отогнать небесное, упоительное сновидение.

— Я взял на себя задачу, — продолжал он еле слышно, — вывести не свет скрытые преступления, настигнуть и уничтожить врага, в своем непомерном высокомерии глумящегося над остальным человечеством, — но судьба указывает мне также и на бедную лань, с ее кроткими глазами, на дорогое мне существо, на мою первую и единственную любовь, и приказывает мне собственной рукой нанести удар этому существу! Гизела, — прошептал он в порыве нежности, близко наклонясь к ее уху, — я принял тогда молча ваше обвинение в строптивости на лугу перед Лесным домом, но это было нечто другое, я не мог вынести, чтобы руки другого, даже руки того бедного ребенка, обнимали мою святыню, обожаемое мною существо, до которого я сам никогда не должен был прикоснуться; в каменоломнях сколько душевной борьбы перенес я, отталкивая ваши руки, тогда как душа моя только и жаждала того, чтобы хоть единственный раз в жизни прижать вас к своему сердцу, — даже теперь, несколько мгновений тому назад, я стоял здесь почти готовый на то, чтобы увести вас отсюда в мое пустынное жилище… Эти мысли и желания, я знаю, безумны, — ваша отважность будет слишком жестоко наказана, через час, я уверен, вы оттолкнете меня, как вандала, разбившего в прах вашу святыню…